Русскоязычный район Брайтон-Бич отделился от остального Нью-Йорка
десятком станций метро и непробиваемой стеной из атрибутов советской
эпохи и начала 90-х. По разным оценкам, на юге Бруклина живет от 25 до
70 тысяч русскоговорящих. Вывески здесь рекламируют гадалок и адвокатов,
«которые знают вас по имени», жители окружных районов закатывают пышные
банкеты с водочкой и шлягерами Аллегровой, девушки с наращенными
ногтями и черными челками стучат по клавиатурам смартфонов в блестках,
бывшие одесситы играют в шахматы, а женщины с химзавивкой и поплывшей
тушью отчитывают на суржике внуков, набравших в дырявые карманы
океанского песка. Корреспондент «Афиши» в США Софья Качинская побывала в
застывшем мире русской эмиграции и поговорила со старожилом и неофитом о
прошлом, будущем и жизни.
Фотография: wikipedia.org
Лев Наумович
68 лет, пенсионер
Я готов вам все рассказать, но фотографировать меня не надо: вашей
журналистской породе я не доверяю еще со времен Билла Клинтона. Моя
история самая рядовая, вы такие в книжках уже читали. Я родился в
небольшом местечке на юге Украины после войны (мои родители выжили
чудом, это отдельная история), как раз когда стало понятно, что даже
после победы над фашизмом советские власти не перестанут относиться к
евреям как ко второму сорту. Тогда еще в паспорте была графа
«национальность», и эта графа портила мне жизнь вплоть до моего отъезда в
середине семидесятых — я так называемая третья волна эмиграции.
Когда я
был подростком, отец решил перебраться со всей семьей в Одессу. Там,
сами понимаете, было легче работать, там все свои, но в попытках
устроиться там же на работу мне, мягко скажем, не везло. А потом, когда
мне было около тридцати лет, расползся слух, что скоро евреям откроют
границу в сторону Израиля, и через какое-то время соседи и друзья
детства действительно начали собирать все, что было (даже машины и
плиты!), садиться в поезда и на корабли и больше не возвращаться. Многих
из них я видел последний раз в жизни в семидесятых. Возможность
репатриироваться появилась и у моей семьи. Сначала я один ненадолго
приехал в Вену, а потом попросил убежище в США. Тогда его быстро давали,
а в Нью-Йорке у меня уже были знакомые. Почему мы поехали в Америку, а
не в Израиль, мы уже не можем вспомнить. Вы поймите, что все делалось
абсолютно наугад: не было тех, кто мог бы рассказать, как лучше.
Отъезжал я один, в аэропорту Джона Кеннеди меня встретил мой товарищ
Мишаня, он умер год назад, потом прилетели жена с сыном, дочь родилась
уже здесь, и все время от подачи каких-то незамысловатых документов (в
основном нужно было доказать национальность, но с этим проблем не было,
моя фамилия в одесских синагогских записях уже больше ста лет
фигурирует) до выезда из Союза я провел во внутреннем ступоре. Это вы,
молодые, можете компьютер включить и узнать, что за место, чего ждать,
вы по-английски говорите. А мы ничего не понимали, кроме того, что
обратный путь нам отрезан: однажды отторгнутый Союзом становился чужим
навсегда. Это время было тревожным.
Для чего я это делал, я в тот
момент плохо осознавал, мы просто с женой интуитивно понимали, что так
будет лучше: если не нам, то нашему сыну. Так и получилось. Сначала было
тяжело, я таксовал (купил старую машину на деньги, вырученные от
продажи небольшого имущества на Украине), даже какое-то время занимался
ремонтом обуви, страшно скучал по дому и думал, что никогда его снова не
увижу. А потом привык. И жена привыкла.
